– Россия – это моя страна, и каждому хочется жить в своей стране, а не на чужбине. У меня в «зазаборье» вообще была мечта такая, как о ней Солженицын писал: «Проснуться однажды свободным человеком – в свободной стране». Я очень хочу, наконец, вернуться из тюрьмы туда, откуда ушел – домой, к своим родным, в ту страну, которой не видел почти одиннадцать лет (потому что «зазаборье» – это не Россия, это такой странный «мир, в котором ничего не происходит», хотя там и говорят по-русски). Так что я очень хочу вернуться в свою Россию. Вот только сейчас что-то начинает прорезаться этакое недоуменное ощущение, что той, моей России, которая была одиннадцать лет назад, – похоже, больше уже – нет. Но тогда надо как-то осмотреться, понять, куда ведет моя дорога, куда я иду... Вот – осматриваюсь пока. В каком-то смысле от результатов этого осматривания все и зависит. Мне же ведь работу надо найти, причем еще и такую, которая позволила бы мне благополучие своей семьи обеспечивать и поддерживать, – я до того много времени потерял в смысле его, благополучия, создания и поддержания, что сейчас просто не могу уже себе позволить слишком долго отдыхать на «бесплатных» по сути работах!.. Ответил я на ваш вопрос?

– Не полностью. Как вы думаете, будут ли вам чинить препятствия для возвращения российские власти?

– Когда со мной разговаривали ФСБшники, во время переговоров об обмене, они в присутствии американцев пообещали, что чинить препятствий не будут. И в тюрьме есть такая поговорка: «не верить – себя не уважать». Но вот что меня настораживает: несмотря на многочисленные обращения, мне так и не выдали документы об освобождении. Там такой синий корешок– половинка отрывается и остается в личном деле, а половинку должны выдавать на руки. Вот ее-то мне до сих пор и не дали. Когда я учился физике нам объясняли, что бывают события невозможные, а бывают невероятные. Так вот мое повторное задержание по возвращении в Россию я считаю невероятным. Но не невозможным.

– У вас есть предположение, почему вас решили сделать шпионом?

– У меня есть целых семь версий. И каждая из них – сложная теория, которую так, за чашкой чая не расскажешь.

– Звучала такая теория, что ваш арест стал местью ФСБ за отказ сотрудничать.

– На самом деле все было немножко по-другому. Во всех научных институтах раньше были первые отделы, где сидели КГБшники. В 90-х годах у всех с деньгами было плохо, поэтому ФСБшники стали внаглую требовать, чтобы им за работу сами институты платили деньги. Институты у нас тоже небогатые, поэтому первые отделы были расформированы, но сохранился институт «кураторов». И у меня тоже был свой куратор, Игорь Александрович (фамилию не скажу, это уже разглашение гостайны, а я второй срок получить не хочу). Он мне, конечно, удостоверение ФСБшника не показывал, да я и не требовал. Зато пропуск-«вездеход»я у него видел, да и все знали, кто он такой. Он часто ко мне заглядывал, но чем конкретно интересовался уже не помню. Видимо, это часть их профессии – разговаривать так, чтобы потом не было понятно, чем именно он интересуется.

– Конкретных предложений по сотрудничеству ваш куратор не делал?

– Нет, вербовать он меня не вербовал. Но потом они заявили, что все НИИ после каких-то международных конференций должны представлять всю полученную от зарубежных коллег информацию в ФСБ. Это было не конкретно ко мне указание, а в целом в адрес всех НИИ. И наш институт, США и Канады, отказался от такой практики. С какой такой любви мы должны это делать? Они нам что, зарплату платят, почему они нам указывают? Так что, никакого сотрудничества с органами у нас так и не началось.

– А после того, как вас задержали, они предлагали какую-нибудь сделку?

– И не раз, сначала, в первые месяцы, они предлагали мне признать себя виновным, говоря при этом «тебе, конечно, все равно дадут 20 лет, но мы тебя уверяем, уже через полгода Патрушев подпишет письмо с прошением о помиловании, и ты выйдешь на свободу». Отличное предложение такое – оговори себя и садись на 20 лет, а там посмотрим. Потом уже мне предлагали отказаться от адвоката и ознакомления с материалами дела, в общем, отказаться от защиты, с обещанием «выйти на свободу к 300-летию Петербурга», то есть через несколько лет. Что ж, может быть, я и действительно вышел бы при такой сделке на свободу пораньше. Но я невиновен, и для меня это всегда был принципиальный вопрос. Кстати, в тюрьме есть такая поговорка: чистосердечное признание ускоряет сроки следствия, но не сокращает срок тюремного заключения.

– На вас в тюрьме оказывалось особое давление, по сравнению с другими заключенными.

– Давление было, но оно было постоянным, поэтому со временем просто перестаешь его замечать. Это как атмосферное давление: на каждого из нас постоянно давит столб воздуха весом где-то 2 тонны. А если сравнивать с другими заключенными, то что-то было легче, а что-то строже. Например, переговариваться через забор с заключенными из других секций для всех считалось серьезным нарушением, за это давали 7 суток ШИЗО. Но мне разрешали. А вот мобильные телефоны там мог раздобыть каждый, но вот если бы я его взял даже просто подержать – мне был бы конец.

– Буковский писал, что в его время к политзаключенным у обычных ЗЭКов было особое отношение, это и сейчас так?

– Ну, во-первых, я не уверен, что мне подходит высокое звание политзаключенного. Все-таки скромнее надо быть. Кроме того, не знаю как было во времена Владимира Константиновича, но сейчас в тюрьме каждого человека оценивают индивидуально, и статья тут не играет большой роли. Я пользовался уважением у заключенных, потому что в тюрьме главная проблема – это ужасная скука, и если находится человек, который может что-то им часами рассказывать, то он, конечно, всегда будет в почете. Вот я им и рассказывал – о Большом адронном коллайдере, о подводных лодках, о слабом взаимодействии микрочастиц, о квантовой механике. Обо всем слушали с интересом. Были у нас не только физические темы, говорили об истории, о Второй мировой войне.

– Вы сильно изменились в тюрьме?

– Все-таки прошло 11 лет. За это время любой человек как-то изменится, неважно даже, в тюрьме или на свободе. Так что чему-то новому я, наверное, там научился. Терпению, наблюдательности. В тюрьме тоже можно изучать жизнь, этим я и занимался. У Игоря Губермана есть такое замечательное четверостишье из цикла «гариков» : «Не скроешь подлинной природы/под слоем пудры и сурьмы,/и как тюрьма – модель свободы,/ свобода – копия тюрьмы». Получается, что я изучал жизнь по ее маленькой модели.

– Какие у вас теперь новые планы в Британии?

- А почему сразу в Британии? Я еще совсем не уверен, что свяжу жизнь с этой страной. Помнится, когда я в 1991 годы был в Стэнфорде, случайно со своими иностранными коллегами увидел по телевизору, как в Москву входят танки. Мне американцы говорят: «Ну, теперь-то вы конечно останетесь!» А я им: «Вот теперь я, конечно, точно вернусь».

– Но вы же говорили, что изменения последних лет сделали Россию уже не той страной, которую вы считали вашей. На тот период, пока ситуация не изменится, вы планируете продолжать карьеру за рубежом?

– Пока у меня мысли еще не о карьере, а о материальном обеспечении своей семьи. Так что пока я ищу просто способ заработать, чтобы помочь своим близким. Возможно, напишу книгу. Я в тюрьме тоже книгу написал, но она как-то особым успехом не пользовалась. Но возможно теперь, в связи со всем этим вниманием, вызванным обменом шпионов, мне проще будет найти своего читателя.

– Вы уже встретились с героем еще более известного обмена, Владимиром Буковским?

– Еще нет, но хотел бы. Буковский – это личность, конечно, другого уровня. Это сложно объяснить словами. Как в анекдоте про то, как в советское время три наших скрипача уезжают за границу на очень представительный конкурс, и один из них занимает первое место. Ему торжественно дарят скрипку Страдивари, и он, беря ее в руки, плачет. Тогда второй наш скрипач спрашивает третьего:«Слушай, а что он плачет?» Тот отвечает : «Ну как тебе объяснить, просто для него скрипка Страдивари это как для тебя – маузер Дзержинского» . В общем, для меня Буковский – это скрипка Страдивари.

– После освобождения вы планируете продолжать отношения с правозащитниками?

– Правозащитники – это какое-то формальное определение, которое вдобавок в последнее время произносят с пренебрежением. Для меня это не просто какие-то персонажи, занимающиеся правозащитной деятельностью, но и очень близкие мне люди. Большинство СМИ, когда я сел за решетку, потеряли ко мне всякий интерес, а вот, скажем Эрнст Черный постоянно меня поддерживал, навещал мою семью, подбадривал родных. Неужели вы думаете, что я, выйдя из тюрьмы, сразу забуду о таких людях, как Эрнст Черный, Рыжов и всех тех, кто поддерживал меня и таких же как я ученых, оказавшихся в тюрьме по «шпионским делам». Я сейчас переписываюсь со многими учеными, оказавшимися как и я в заключении, фамилии их называть не буду, они перечислены в открытом письме Комитета в защиту ученых.

– Вы стали интересоваться политикой, читаете газеты какие-то?

- Я еще не успел ни в чем толком разобраться, пока у меня хватает времени только на общение с близкими и интервью СМИ.

– Не планируете перевезти близких в Лондон?

– Все-таки Россия – не только моя, но и их страна. И я не хочу вот так вот просто увозить их с Родины.

– Не планируете в ближайшее время возобновить научную деятельность?

– Я не уверен, что она еще актуальна. Я перед заключением занимался военным аспектом российско-американских отношений, это было моим хобби, превратившимся в работу. Кому теперь это нужно? Это же только в России разного рода стероидные пропагандисты кричат, что у нас с Америкой война. Многие в России еще просто, как говорят в тюрьме, «не отдуплились», что мир изменился. В самой же Америке это отлично понимают. Не думаю, что мне самому еще интересно это старое хобби. А что интересно – я еще не решил.